Карпов Г.Г. Тофалария 2


	Саянская гвардия. Из воспоминаний бродяг. НОСТАЛЬГИЯ - от греческого nostos - возвращение домой и algos - боль (книжн.). Тоска по родине. (Толковый словарь русского языка под редакцией профессора Д. Ушакова)

		ОБ АВТОРЕ:
		Карпов Г.Г. Сезон 1985 года был, пожалуй, самым трудным и интересным в моей геологической жизни. для контакта: photo401@mail.ru
ТОФАЛАРИЯ. -Вода в уши попала. Плохо. Мог утонуть. Нельзя чтобы коню в уши вода попадала! – сокрушался Юра, ходил вокруг коня, хлопал его по мокрым бокам, потом развернул перед ним мешочек с овсом и поставил на землю. Килограмм овса исчез за три секунды. Таймень ещё нервно поплясал, и стал успокаиваться. -Тпря-тпря! – крикнул Юра оставшимся на том берегу коням, - Кому стоим? -Тпря-тпря! – хором заорали уже все мы. -Игого! – веско подал голос Таймень. -Игого! – в четыре глотки ответили с того берега. Четыре лошади потоптались ещё минут пять на том берегу, посовещались, подумали о чём-то своём, поржали, пытаясь возражать, пофыркали – и поплыли к нам! Первой прыгнула в воду Дырка. Она учла ошибку товарища, прыгнула аккуратно, и голова у неё осталась над водой. В точности повторив траекторию Тайменя, она в том же месте нашла твердь под ногами, и в тот же момент вплавь пустилась оставшаяся троица. Пегий, Суслик, и в последнюю очередь с полными ужаса глазами на берег выбрался самый мелкий – Ершов. Оказывается, это был его первый в жизни заплыв. Всем пловцам тут же был выдан овёс и объявлена благодарность. Если кто-то вам скажет, что конь – глупое животное – плюньте ему в глаза! Нам очень хотелось отомстить подводным рыбам за потерю нашего любимого паута, но ставить лагерь на правом берегу Азаса было весьма проблематично. Кругом кочки, кусты, под ногами местами чавкало. Болотина тут оказалась безобразная. Так что нам пришлось запрягаться и уходить не порыбачив. Солнце спряталось, пошёл мелкий вполне осенний холодный дождик. Мы были уставшими, кони – нервными, а Лёша – уже и голодным. Косулю он усвоил на удивление быстро. Мы бы, если честно, заночевали и на болоте: сухой ровный пятак найти можно хоть где! Но коням тут было совершенно неудобно пастись, да и Паша гнал отряд вперёд. Надо было успеть отработать в этом сезоне ещё два участка на самой базе, так что на длительный отдых с рыбалкой и шашлыками из хариуса времени не было. Поэтому мы сделали марш-бросок километров около десяти, заночевали под пологом едва ли не в такой же болотине, поужинали и позавтракали косулей, и продолжили путь по бескрайней низине. Ни гор, ни ориентиров. Клочок неба над головой, конская задница перед носом – вот и всё, что мы видели в ближайшие пару дней. Стеной стоял лес. Иногда попадались тропы, но быстро сворачивали куда-то не туда или просто исчезали во мху. Иногда мы переходили какие-то безымянные ручейки и речки, натыкались на небольшие озёра и болотца. На второй день перешли довольную широкую и быструю речку Соруг и разбили бивак на берегу. То шёл небольшой дождик, то светило солнце. Ночами вылазило такое количество звёзд, что без телескопа можно было заглянуть в соседнюю галактику. Тут тебе ковш Медведицы с полярной звёздочкой, тут - дубльвэ Кассиопеи. И постоянно летали спутники. Как-то за один вечер мы их насчитали двадцать два. Я немного натёр ногу – некогда было перематывать на бегу уже дырявые портянки, - и утром Юра увидел, как я заклеиваю пластырем ссадину выше пятки. -Садись намелкого! – предложил он, - Он всё равно почти пустой идёт. Поверх палатки залазь, поедешь как падишах! До Хамсары немного осталось. Юриному богатому лексикону я перестал удивляться в тот момент, когда мы однажды вышли к подножью хребта Улуг-Арга, и он, глядя на заснеженные пики на фоне абсолютно синего июньского неба, воскликнул: -Вот это красота! Какой там Эльбрус! Тут виды лучше, чем с собора Парижской Богоматери! – и, видя, что я перестал смотреть на горы и с не меньшим удивлением смотрю на него, простодушно заметил: - Ну там - Квазимодо, Эсмеральда… Гюго что-ли не читал? А я так люблю читать. Зимой делать нечего. Приходишь в библиотеку – тепло! Валентина чай с бубликами пьёт. Я ей дрова для библиотеки поколю, она меня бубликами угостит. Я уже всю нашу библиотеку перечитал! Зимой надо будет в Нижнеудинск за книгами съездить. Там магазин есть книжный хороший. Поэтому на «падишахов» я уже не реагировал, а неуверенно подошёл к самому мелкому из коней и дал ему кусочек сахару. Я его называл Ершов, потому что он был самым мелким из лошадиной компании, и потому похож на конька-горбунка из сказки Ершова.

Ершов.
Сначала я называл его Конёк, потом Горбунок, потом Конец, потом Горбунец, потом Ершов. Ни на одно из имён этот кадр так ни разу и не откликнулся, но других вариантов у меня больше не было, и я так и звал его - Ершов, хотя с тем же успехом мог называть Иваном Ивановичем. Когда однажды мы поставили его не в хвост колонны, а в середину - среди коней произошёл скандал, Пегий Ершову дал пинка, и тот быстро занял своё место в арьергарде. Вообщем, это была тёмная лошадка. Ершов был нелюдимый, его приходилось всё время ловить, тащить, пинать, орать, он явно не любил людей и не хотел на них работать. Вообщем, мустанг. Обвинять его в этом я не могу, у каждого есть свои глубинные причины для того или иного типа межвидового общения, но ехать на нём мне было в тот день необходимо, потому что ногу я действительно натёр здорово, и хорошо ещё, что у нас была толковая аптечка с антисептиками, марганцовкой, лейкопластырем и другими абсолютно необходимыми в походе вещами. Когда я сильно натираю ногу, то сразу вспоминаю своё путешествие по Подкаменной Тунгуске. Там в числе прочих дурацких приключений я тоже натёр ногу, в ранку попала грязь, и началась инфекция. А у моего папы, который был начальником отряда, в аптечке оказался только аспирин и активированный уголь. Через неделю я уже сильно хромал. Папа, глядя на мои гноящиеся язвы, ойкал и убегал, а мне становилось всё хуже. Благо был конец сезона. Когда я кое-как добрался до дома, то мать, увидев пять язв чуть ни до костей на правой моей ноге и две уже на левой, едва не упала в обморок. Но она работала фармацевтом, поэтому разбиралась в лекарствах, а дома оказалась какая-то вонючая, но хорошо действующая мазь. Нога была спасена, хотя заживала несколько месяцев, а шрамы видны до сих пор. Ершов съел протянутый мною сахар, больно укусив при этом за ладонь, на которой ещё не зажила ссадина от верёвки. Осталось ещё дятла с ладони покормить – и можно уходить на больничный! Я сказал коню, что поеду на нём в результате травмы, а не потому, что я к нему плохо отношусь или мне лень идти своими ногами, и залез на него поверх палатки. Мои ноги лежали на вьюках, поэтому торчали далеко вперёд, близко к конской морде. И эта морда тут же укусила меня за колено! От неожиданности я чуть не свалился. Было не то чтобы очень больно, но чувствительно, а на штанах повисли конские слюни. Я двинул ему сапогом по морде и заорал: -Юра, он кусается! -Да, этот кусается! – ответил каюр. Народ поржал над нами, и мы тронулись в путь. Кентавра из нас не получилось. Война между зверем и человеком продолжалась часа два. Конь время от времени резко закидывал голову вправо и кусал меня за колено. Я бил его в отместку ногой, он всхрюкивал и шёл дальше. Я задирал ноги выше и держал их так, сколько мог. Потом ноги затекали, и всё повторялось. Лёша с Толей, шедшие сзади вручную, громко комментировали мои ковбойские способности и явно болели за коня. Я давно не видел Лёшу таким весёлым. -Юра! – кричал я, - Этот тигр мне уже всю ногу до кости искусал! Причём только правую! -Да, этот справа кусается! – отвечал Юра сонно. Вскоре тропу перегородила полуупавшая берёза. Если ехать по тропе верхом на коне, то конь под берёзой пройти мог, а встадник уже ну никак не пролазил. Берёза проходила как раз на уровне ушей Тайменя. Караван сделал привычную петлю, огибая берёзу (мы постоянно писали петли, огибая самые разные препятствия, поэтому вместо километра по карте получалось минимум два на местности). Я тоже потянул повод вправо, но этот человеконенавистник пошёл прямо. Дело в том, что повод, настоящий повод, которого конь слушается и боится, равно как и настоящее кавалерийское седло, были только у одного Тайменя. На остальных конях были вьючные сёдла и простые верёвки вокруг морды, да и те использовались редко. Коней, идущих караваном, меж собой лучше не связывать. Они и так никуда не убегают, идут ровненько в колонну по одному, и сами выбирают дистанцию междудруг дружкой и даже – кому за кем идти. И очень не любят, когда сзади идущий товарищ начинает тянуть верёвку, отставая чтоб пописать или ущипнуть травы. Тут могут быть всякие казусы, лягание и вставание на дыбы. В походе коня лучше не нервировать. Не даром говорят: не трахай коню мозг на переправе! Ведь это только кажется, что, коли мы навьючили коня, то принуждаем его идти с нами. При желании конь одним движением может сбросить любой груз и ускакать куда душе угодно, так же как, например, любой домашний кот может порвать в клочья хозяйку-пенсионерку. Но животные этого не делают, потому что далеко не так глупы, как может показаться из бредовой теории «эволюции» английского шпиона-недоучки Дарвина. Конь чувствует ответственность за слабое существо, сидящее на нём. Хотя – из каждого правила есть исключения. И я ехал именно на исключении. Так что поводья в моих руках были только одним названием для самоуспокоения, а Ершов, будь он котом, рвал бы хозяек дюжинами. Он не просто не свернул направо, как сделали все остальные порядочные кони, хотя на них и седоков-то не было! Он резко прибавил ход, и я глазом не успел моргнуть, как ствол берёзы упёрся мне в живот, я схватился за сучок, а конь выбежал из-под меня, догнал Пегого, и зашагал с довольным видом победителя. Толя с Лешей, шедшие сзади, придержали падающего меня и сказали, просмеявшись, что такие трюки они видели только у Чарли Чаплина в фильме «Цирк». Они были рижанами, и поэтому знали, кто такой Чаплин, Хичкок, и даже видели фильм с участием какого-то шустрого китайца Брюса Ли, правда с очень плохим гнусавым переводом. Дальше я пошёл пешком, прихрамывая и иногда кидаясь в Ершова сосновыми шишками. После каждого меткого попадания Ершов ускорял ход задних ног, при этом передние шли в прежнем темпе. Конь то ли укорачивался как червячок, то ли сжимался как пружина, так что кидался я на всякий случай издалека. Вскоре мы пришли к Дерлиг-Холям. Это два озера, соединённые меж собой протокой. Прямо в эту протоку впадает река Дотот, а из западного озера вытекает Хамсара, в которой, по слухам, тувинцы регулярно топят надоевших жён. Бедолаг садят в лодку без вёсел и пускают вниз по реке. И те плывут до ближайшего водопада. На этом сложном во всех отношениях гидроузле бригада рыбаков добывала хариуса и сига. Бригада состояла из деда-тувинца, его сына и дочери, наполовину русских, лет в районе сорока, мужа дочери, тоже русского, с золотыми зубами, сломанным носом и в наколках, и двух здоровенных лаек. Собаки нас встретили дружным дуэтом, дед кое-как отогнал их палкой. -Кэ! – поздоровался дед -Экэ! – ответил Юра. Тофалары и тувинцы говорят на похожих языках. Если тувинец говорит медленно, тофалар его понимает. Вначале дед поговорил с Юрой на своём языке, но когда понял, что нам от него ничего не надо – перешёл на русский. С тувинцами всегда так: когда идёшь мимо их стойбища и просишь копчёного мяса – они не понимают. А не успеешь отойти - начинают просить на вполне сносном русском сгущёнку и спички. Ну, тут уже мы по-русски не понимаем. Лучше всех владеют русским те, кто служил в армии и сидел в тюрьме. Паша рассказывал, как в прошлом сезоне дед-тувинец привёл в их лагерь свою дочь. -Вам даю на ночь свою дочь. Ей семнадцать лет. Мне за это дашь семнадцать банок сгущёнки! А началось с того, что вечером Пашин отряд из шести человек остановился в низовьях Биче-Баша, неподалёку от тувинского стойбища. Дети лет трёх и меньше, ещё толком не умея ни ходить, ни говорить, ездили вокруг своих палаток на личных олешках без седла, иногда падали, опять залазили на олешка – и так проводили день, пока взрослые пасли стадо где-нибудь неподалёку. В лагере кроме детей была женщина и парень в старой стройбатовской солдатской форме. (Те тувинцы, которых удавалось отловить, служили исключительно в стройбате.А если не удавалось – не служили вообще). Они изумлённо проводили взглядом огромных чужестранцев на огромных лошадях, на традиционный вопрос: «Нет ли мяса? Можем на патроны поменять!» - развели руками - не понимаем, мол, ничего. Пашин отряд заночевал неподалёку, и к ночи к костру пришёл дед с дочерью и деловым предложением. Дочери на вид было не намного меньше, чем деду. Мужики, хоть и были уже три месяца без прекрасного пола, а глянули на это чудо природы – и склонились обратно кто к иголке с ниткой штаны прохудившиеся заштопать, пока мошка задницу до костей не изгрызла, кто мундштук из ольхи вырезать и дырочку для дыма раскалённым гвоздём внутри прожечь. Паша подошёл к даме, оглядел, пощупал, сморщился, покачал отрицательно бородатой головой и пальцами показал деду викторию: две банки. Будь дед евреем – наверняка бы стал торговаться. А эти молча покачали головами, развернулись и ушли. Зачем Паша предложил деду две банки – он и сам потом ответить не смог. Такой красоты даже на шестерых – безумно много. Дед, которого мы повстречали на озёрах, был более приветливый, предложил вместо дочери заночевать в избе и помыться в бане. Мы распрягли коней, достали кое-какую снедь, но дед махнул рукой в сторону кухни: -Марала варю! Еды много! Убирай банки! Несколько банок тушёнки и сгущёнки мы всё же оставили деду – зима длинная, - а на ужин у нас была варёная маралятина, солёный хариус, солёная икра то ли хариуса, то ли сига, и варенье из ревеня. Вы никогда не пытались есть в режиме: ложка икры – ложка варенья – ложка икры – ложка варенья? Не пытайтесь!

Варенье из ревеня и сиговая икра.

На базе рыбаков на Дэрлиг-Холе.
Всё это порознь - очень вкусно, но вместе – полное издевательство над остатками гурманизма и собственным желудком. Мы сголодухи хапнули по паре ложек – на столе стояло две полных трёхлитровых банки того и другого, - и поняли, что лучше сперва помыться и подождать, пока доварится марал. Дед достал банку браги, настоянной на какой-то ягоде. Брага была холодная, шипучая, и на первый взгляд – совершенно без алкоголя. Мы выпили по стакану, и пошли мыться. Баня была классикой жанра: топилась по-чёрному, была маленькая, с полкой внизу и полкой вверху, без всяких предбанников и прочей роскоши. Просто место для мытья, где под крышей стоял, обложенный базальтовыми камнями котёл вёдер на шесть. Помылись, выпили ещё по стакану браги – и поняли, что алкоголя в браге более чем достаточно. Дедова дочь поставила на стол кастрюлю с варёным мясом и тарелки. Сели сначала хозяева, потом мы. Места за столом едва хватило. Поговорили про житьё-бытьё. Дед выбирал себе из кастрюли куски голимого сала, и с видимым удовольствием ел, отрезая большим таёжным ножом кусочки и макая их в аджику. -Сало у марала к осени вкусное! Полезное! Дури много аморальной. Осенью его наемся – всю зиму буду своей бабке сиськи в Кызыле мять! – блаженствовал он, запивая сало брагой. Я попробовал кусочек - и проглотить не смог. -Значит, твой организм сало ещё не потребовал! А мой потребовал! – заметил дед. -Голова болит с утра! – сообщила дочь, - Снег пойдёт скоро! -Муж пусть сегодня любит тебя крепко, завтра всё пройдёт! – сказал дед. Я уже открыл было рот поржать и поддержать незатейливую шутку юмора, но осёкся: дед и вся его команда были совершенно серьёзны, покивали головами и продолжили трапезу. Видимо, для них это была обычная тема и обычный метод лечения. Трёхлитровую банку браги выпили быстро, золотозубый товарищ несмело предложил продолжить банкет, но дед на корню пресёк все поползновения: -Норму знаем, завтра всем работать! Чаю попьём с вареньем – и спать пора. На улице тявкнула и замолчала лайка. -Рябчик пролетел! – спокойно определил дед, - Байкал на рябчика один раз лает. Хорошие собаки. Спасли меня нынче. Пошёл в кусты. Вот тут, из избы вышел, сто метров отошёл, штаны снять не успел – и медведь на меня идёт! Что делать? Ну, я палку какую-то хватаю и кричу: зашибу! Он на меня прыгнул, я в сторону – и по башке ему этой палкой! Палка пополам, я за дерево, за другое, к избе пячусь. Он опять на меня! Ладно - собаки услышали в избе, да дочь сообразила их выпустить, двери открыла. Если б не собаки – наверно, не дошёл бы до избы. Больно злой мишка был. А они его как поставили – я в избу, ружьё схватил, и прям с порога его убил. Глупый медведь какой-то оказался. Молодой. Двухлетка. Вкусный! Может, мать убили, мстить пришёл. Первый раз встретились – и сразу драться! Не знаю... Мне семьдесят восьмой годик, всю жизнь в тайге прожил – такого никогда не случалось. На другой день к рыбакам должен был прилететь вертолёт. Паша связался с базой и заказал кое-какие продукты и для нас. Правда, до базы оставалось всего два дневных перехода, но у нас кончался чай и сахар, а это всё равно, что в воздухе планеты кончался кислород. Тут, приводя пример к правилу: «Идёшь в тайгу на день – бери припасов на три!», уместно будет вспомнить про рабочего Назаровской партии Васю Шакуна. Эта поучительная история случилась с ним, когда он работал в районе Туруханска. Сезон заканчивался, и его отряд эвакуировался вертолётом в Туруханск. За один рейс вертушка всё не подняла, поэтому около таёжной избушки остался ждать второго рейса Вася с однозарядной «тозовкой», две его лайки, мешок муки, железная кружка и топор. Остальной народ радостно помахал ему из иллюминатора Ми-8 и крикнул, что, когда он через час прилетит вторым рейсом, водка будет уже налита и огурцы нарезаны. Второй рейс состоялся через сорок два дня. Когда вскоре после отлёта товарищей начался снег с дождём и упал густой северный туман, Вася, конечно, заподозрил недоброе, но если бы ему в тот момент сказали, что жить ему в этой лесотундре на воде и муке ещё полтора месяца – он бы наверно застрелился. Сначала он с удивлёнными собаками жарил прямо на печке-буржуйке муку до коричневого вида, заваривал её кипятком в кружке, и такой болтушкой питался сам и кормил животных. Потом собаки посмотрели на Васю не как на хозяина, а как на еду, а Вася на собак – не как на собак, а как на женщин. Погоревав и не найдя взаимности, он их на всякий случай застрелил и съел. Потом стрелял рябчиков, куропаток, и даже попытался охотиться на лося, но близко подойти не смог, выстрелил издалека и попал тому куда-то по броне. Разъярённый лось гонял мужика по шикарному пейзажу на закате среди красивого векового сосняка, пока оба не устали и не согласились на ничью. Вскоре лёг снег, окончательно похолодало. Вася насобирал дров побольше, лёг на нары и впал в голодную спячку. И выжил! Как он потом рассказывал, первая мысль была – застрелить хмурого вертолётчика, который вылез из приземлившейся вертушки, потоптался по рыхлому глубокому снегу и сказал Васе недовольным тоном: -А чё площадку не утрамбовал, не разгрёб? Мы еле разобрались где сесть! Нучё, ты с нами едешь или как? Через год Вася устроился в экспедицию «Северный Полюс-25» дизелистом. Вертолёта в тайге в принципе можно ждать до китайской пасхи: то керосина нет, то перевал закрыт, то срочный рейс для медиков или пожарных. Как говорится – где начинается авиация, там кончается порядок. Но у рыбаков для вертолётчиков всегда есть хорошая приманка. Поэтому по рации можно услышать интересные переговоры между рыбаками и летунами: -Перевал завтра может быть закрыт! -Ведро готово! -Одно ведро? Не, перевал закрыт плотным туманом, видимости – ноль! -Два ведра хватит? -Перевал ещё закрыт! -Ну три ведра! -Перевал открылся, небо чистое! Три ведра хариуса многие бы дали только ради того, чтобы посмотреть, как Пищалко приземляется, а потом взлетает. Раньше он летал на Ми-1, несколько раз его разбивал и потом чинил за свой счёт. Когда Ми-первые поставили на прикол, Пищалко пересел на Ми-4. Бить такую большую машину, наверно, было уже дорого, поэтому летал он, говорят, совсем не так, как в молодости. Хорошо, что я не летал с ним в его молодости, мне хватило. Потому что, сделав за сезон с этим камикадзе четыре рейса, я пожалел, что не крещёный. Особенно забавно он преодолевал перевал неподалёку от пика Топографов, а потом снижался. Перевал он преодолевал на высоте метра три. То есть, мы летим по горизонтали, заранее набрав нужную высоту, а расстояние до земли всё уменьшается, уменьшается, гора поднимается на уровень колёс, вертолётное пузо чуть не цепляет за гребень, в иллюминаторе мелькает кривой кедр – и через десять секунд земля уходит вниз. Под машиной опять бездна свободного пространства, вдали видны снежники, пики, тайга сплошным чёрным и таким ровным, когда смотришь с высоты, ковром, и даже какой-то четвертичный вулкан с разрушенными потоками лавы. Вскоре появляется пункт назначения. В этот момент Пищалко выключает двигатель и просто падает в полной тишине примерно полкилометра, включив двигатель на ротацию, а потом вновь включает перед самой землёй. И почему-то никто ни разу его не спросил: а что будет, если не заведётся? Потому что ответ напрашивался сам собой. После приземления штурман всегда первым выскакивал из кабины, вставал у хвостового пропеллера и махал руками всем, кто бежал встречать борт или, бледный, вывыливался из него на трясущихся ногах. Дело в том, что заднего винта при вращении не видно, и можно легко остаться без головы, подбежав к только что приземлившейся вертушке сзади. Поэтому в Восточно-Саянской партии при инструктаже по технике безопасности всегда повторяли: никогда не подходить сзади к вертолётам и коням! У коней, правда, пропеллера сзади нет, но есть копыта, которыми они при удачном попадании пробивают череп волку. Но на следующий день вертолёт не прилетел. Перевал был закрыт реальными тучами, которые бы не развеяли даже все девять тонн рыбы, что бригада рыбаков добывала за сезон. Делать оказалось нечего, и мы пошли по бруснику. Дедова дочь – её иначе не называли как дочь, сестра или жена, поэтому имени её я так и не узнал, - обмолвилась, что они заготавливают кроме рыбы ещё и бруснику. Просто на заказ конкретным людям из Кызыла собирают в тайге ягоду по двадцать пять рублей за большое эмалированное ведро. Почему бы не помочь хорошим людям? И мы с Толей и Лёшей, чтоб не сидеть без дела, пошли по ягоду. Вернее, ходить никуда было не надо: всё вокруг избы, вдоль озера и вглубь тайги было ей усыпано. Некуда было ступить, не раздавив несколько. Ягода была очень крупная и почти зрелая. Уже вся красная, но ещё на четвертинку снизу белая, ещё не побитая морозом, и потому твёрдая. Сначала мы её просто ели. Сели кто где, о чём-то трепались и жевали бруснику. Вскоре рот свело от кислоты. Тогда Лёша принёс кружку сахара, и мы стали есть её ложками, пересыпая сахаром в мисках. Через час мы наелись брусники на год вперёд и перестали разговаривать, потому что скулы свело, а дёсны облезли и нещадно болели. Теперь сам бог велел просто собирать ягоду, поскольку организм перестал считать её едой. Вокруг свистели рябчики. Они тоже собирали ягоду. Видимо, рябчики тут не котировались в качестве еды и были совершенно непуганые. Мы хотели сходить поохотиться, но стимула не было: еды навалом, а ходить по мокрой тайге – удовольствие ниже среднего. Урожай мы собирали без всяких совков, и к обеду набрали два ведра, не отходя от избы дальше двухсот метров. Так что уху из огромной щуки на обед заработали честно. В доме хозяйничала только женщина. Мужики рано утром уплыли на лодке ставить сети. -Вот как привезут завтра килограмм триста этой рыбы – тогда работа и начнётся! – не жаловалась, а, скорее, вводила нас в курс дела хозяйка. Сети ставились с утра одного дня и снимались утром другого. На берегу озера была сделана небольшая пристань и установлены приспособы для потрошения рыбы: навес и покатые гладкие доски с торчащими на пару сантиметров гвоздями. На этот гвоздь рыба насаживается глазом, потрошится, кишки бросаются в воду, а рыба круто солится и укладывается по сортам в деревянные бочки, что стоят неподалёку от воды под навесом. По морозу бочки на санях-волокушах вывозят трактором по зимнику. Берег озера был покрыт рыбьей чешуёй, и блестел на солнце, словно выложеный слюдой. Сколько поколений рыбы приняло тут свою смерть – неизвестно. Несколько поодаль из воды рядом с берегом торчало нечто, меня заинтересовавшее: что-то почти в человеческий рост, завёрнутое в давно облезлую оленью шкуру. Я поинтересовался у хозяйки. -Отец приедет вечером – расскажет! – уклончиво ответила та, собирая после обеда грязные тарелки в двухведёрную кастрюлю с нагретой на печи водой. До вечера мы напилили на кухню дров, натаскали воды, постирали белые от пота робы, высушили их в коптильне, подштопали дырки и подружились с собаками. Кобели были недоверчивые, злые, но на сахар купились. Юра чинил седло, Паша настроил рацию и выяснял у базы, когда будет погода. Но над озером сгущалась и прижималась к воде туча, так что прогноз был понятен и без базы. Когда лодка с рыбаками причалила к берегу, уже хорошо штормило, дул ветер и пробрасывал мелкий дождь. Лётной погоды не предвиделось. Мы поняли, что вертолёта ждать - смысла нет. Связались в последний раз с базой и сказали, что завтра выдвигаемся от озёр при любой погоде. Вечером всей компанией сидели у костра, жевали вяленую рыбу, пили чай, травили байки. Мошкары почти не было, причём вся что была - кусала исключительно Лёшу. Толя философски заметил, что у него в спальне в Риге на люстре пять плафонов, но мухи гадят только на один. Это – диалектика, и Лёша в прошлой жизни был плафон. Лёша пытался пересаживаться, уходил к воде, вставал в дым – мошкара терпеливо дожидалась его возвращения и остальных словно не замечала. Парень психовал до слёз. Я спросил у деда - что там торчит из воды? Народу тоже было интересно. Дед молча встал, жестом позвал нас за собой, подошёл к заинтересовавшей нас штуковине и на секунду откинул шкуру. Было уже довольно темно, но мы успели разглядеть истукана явно женского пола, вырезанного из дерева и торчащего прямо из воды. Резьба была очень схематичной: лицо, грудь, широкие бёдра, - и очень старой. Дерево было чёрным от времени, растрескавшимся, но не гнилым. Может быть сосна или кедр. Дед кивнул истукану, что-то тихо бормотнул, и набросил шкуру обратно: -Больше не надо смотреть. Она не любит, когда на неё смотрят! Мы были малость разочарованы такой короткой экскурсией, но дед уже шёл к костру. -А вообще-то это кто? – попытался удовлетворить любопытство Толя, но дед молчал, дочь молчала, остальные местные тоже молчали, будто не слышали вопроса. Так я до сих пор и не знаю наверняка, что за идол стоит на берегу одного из двух Дерлиг-Холей. На другой день рыбаки перевезли нас через Хамсару на своих двух лодках, вооружённых тридцатыми «Вихрями», а кони опять поплыли сами.

Кони плывут через Хамсару.
Тайменя, как обычно, за узду стащили в воду, и он, ввиду полного отсутствия альтернативы, переплыл реку первым, съел положенный в таком случае овёс, и позвал товарищей. Так что вся переправа заняла у нас около часа. Мы поблагодарили рыбаков и пошли на север, а те поплыли проверять вчерашние сети. Стояла морось, ветра не было. Туча плотно лежала на земле. Вроде ничего не мокло, но ничего и не сохло. Идти было не жарко. Из-под конских и наших копыт изредка взлетали какие-то мелкие несъедобные птицы, пугая и нас, и коней. Когда мокро, птицам летать неудобно. Вот и сидят в траве до последнего, пока на неё не наступишь. И потом изпод самого носа – фрррр! Однажды с грохотом вылетел глухарь и улетел вдоль какого-то безымянного ручейка. Охотиться на него в такой чащобе без собаки было бесполезно. Мы остановились на привал. Вечерело, туман оформился в небольшой, но какой-то безысходный холодный дождик, изо рта пошёл пар. Решено было заночевать, чтобы завтра встать пораньше и к вечеру быть на Хоор-Оос-Холе. Кто-то распрягал коней, кто-то ставил палатку и собирал дрова. Я развёл костёр, достал копчёного хариуса, положил на какой-то пень – кухня в траве по пояс ещё как-то не утопталась и не оформилась, и продолжил заниматься поварским делом. Вырубил таган, повесил над огнём чернющий что снаружи что внутри чайник с водой, достал нож порезать рыбу, но рыбы на пне не оказалось. Я оглядел всё вокруг, подозрительно глянул на Лёшу… Не было никаких признаков того, что хариус на пне существовал каких-то несколько минут назад. -Народ! – воззвал я, - Рыбу на место положите! На меня посмотрели удивлённо. Я и сам понимал, что пройти у меня за спиной по траве незамеченным никто не мог. Но рыбы не было! -Да ладно, упала в траву наверно. Завтра найдём! Не последняя, рыбаки не поскупились!– успокаивали меня. Рыбы нам действительно отвалили от души, так что мне оставалось только почесать голову под шляпой и достать другую рыбину. Поужинали. Подумали на тему – куда девать рыбные головы и кости. В костёр кидать – запашина будет хуже чем от иприта. Страшнее вонь, только если в костёр пописать. Речки, чтоб в воду кинуть, рядом нет, лагерь разбили на берегу ручейка, в котором воды столько, что в чайник пришлось кружкой набирать. Порешили, что за ночь медведь помойку не учует и на запах не придёт! Юра взял рыбью голову и кинул в кусты. В ту же секунду оттуда раздался шорох, хруст костей и утробное рычание. Юра взрыл землю и бросился в палатку за «тозовкой». Паша ломанулся туда же за карабином. Я, Толя и Лёша вскочили и похватались кто за топор, кто за нож. В траве было темно, свет от костра мешал рассмотреть того, кто нагло в пяти метрах от нас жрал нашу рыбу. Первым разглядел гостя Толя. Он поправил очёчки, и пока два дурня сперепугу клацали затворами, сказал убийственно бархатным своим голосом: -Пёсик! Он посвистел, и из травы к костру вышла белая с чёрными пятнами дворняга. Мы обалдели! Если бы из травы выполз крокодил – мы бы удивились не больше. -Ты чья? – сурово спросил у неё Юра, наставив на животное ствол. Собака не убегала и не подходила ближе, просто стояла на краю вытоптанной нами поляны и ждала очередного куска. -Я понял - чья ты! – сказал Юра, прицелился и выстрелил. Пёс упал и задёргался. Юра быстро подошёл к собаке и передёрнул затвор. Вновь сухо щёлкнул мелкашечный патрон, и стало тихо. Только к запаху дыма от костра слегка примешался запах пороха. Каюр взял пса за задние лапы и утащил куда-то в траву. Мы стояли и не знали что сказать. Юра вернулся, вымыл руки в ручье и коротко и зло сказал: -Я знаю, чья это собака. Тептея. Он охотится не по правилам. На мою землю заходил, мою белку брал. Он сейчас на Бельчире стоит. Его собака. Как волк бегает. Так собаки не должны бегать! Совсем ничего человек не понимает! Я никогда не видел Юру таким злым. Мне кажется, что появись рядом с собакой сам неизвестный мне Тептей – Юра и его за задние лапы утащил бы в кусты с лишней дыркой в голове. Всё было очень неожиданно, и для нас, цивильных, непонятно. Было очень жаль пса. Лес сразу сделался какой-то чужой, живущий по своим неизвестным нам, чужакам, законам. Мы сидели у костра и молчали. Не хотелось задавать вопросы. Не хотелось знать, кто такой Тептей. Перед глазами стоял пёс, который непонятно каким образом оказался один в такой глухомани и был совершенно не виноват в человеческих прегрешениях, но по законам тайги должен был умереть. Юра ушёл в палатку, затопил там походную буржуйку и раскладывал потники и брезент. Мы ещё посидели у костра, но дождь пошёл сильнее, и мы тоже полезли укладываться спать. В палатке от потников пахло конями, было сыро, и под потолком обречённо гудел непонятно откуда взявшийся шмель. Печь горела кое-как, дрова были осиновые, шипели и дымили. Толя взял носок, аккуратно поймал шмеля, вынес на свежий воздух и отпустил, сказав что-то доброе на прощание. Мы все уже лежали в спальниках, а Толя, простившись со шмелём, решил сделать ещё одно доброе дело, взял топор, и стал щепать листвяжный пень, с которого давеча исчез хариус. Пень был крепкий и смолёвый. Толя был босиком. Топорище было мокрым. И было темно. Пусть простит меня читатель за такое многократное малолитературное повторение односложного глагола. Но когда после очередного удара топора наступила странная тишина, Паша присел в своём спальнике и тихо сказал: -По ноге себе попал, засранец! -Паша! – раздался снаружи абсолютно спокойный толин голос, - Выйди, пожалуйста, на минуточку! Да, этот день ещё не был окончен. С тех пор я знаю точно: если случилась неприятность – жди вторую! Паша вылетел из палатки и через секунду заорал: -Гена, тащи аптечку! Быстро! Как вы думаете, легко найти аптечку в одном из восьми разбросанных у кострища баулов в темноте, зная при этом, что твой товарищ истекает кровью? Отвечу вам, исходя из собственного опыта: практически невозможно! Когда я в одних трусах вылетел из палатки, то костёр почти догорел. Возле него без сознания лежал Толя, а Паша, разорвав на себе майку, перетягивал ему ногу под коленом. Больше в темноте я ничего не увидел. Юра кинул в костёр веток, а мы с Лёшей дрожащими руками принялись шарить по баулам. Пока не разгорелся огонь, пока всё содержимое баулов не было вывалено у огня – проклятая аптечка так и не нашлась. Толя рубанул себе в левую голень нашим слава богу давно не точеный топором. Рана была сантиметров восемь в длину, и наверняка топор достал до кости. Мы обработали рану перекисью и замотали стерильным бинтом, который тут же промок насквозь. Толя пришёл в себя, на его лбу в свете костра выступили капли пота, он стиснул зубы и молчал. Его потряхивало. Ногу положили повыше и примотали к ней пару веток по бокам на случай перелома. А ведь до конца почти трёхмесячного труднейшего сезона оставался один дневной переход! Не помню, спали мы той ночью или нет. Всё было как в театре теней. Сполохи костра, топор, собака, кровь, смерть, рана, толины стоны, запах йода – всё в кучу упало на мозг и отказывалось перевариваться, пока не рассвело. Всё-таки, утро вечера действительно мудренее. Утром мы малость пришли в себя, включая враз постаревшего и похудевшего Толю. Перелома не было. Это не могло не радовать. Но рана была жуткая. Паша перебинтовал ему ногу, поскольку все вчерашние бинты были насквозь в крови. Мы свернули лагерь и хотели посадить раненого на Тайменя в хорошее седло, но держать ногу вниз Толя не мог – сразу шла кровь, и было очень больно. Поэтому уже его посадили как падишаха на Дырку поверх палатки, и вот так прошёл последний день нашего путешествия по Тофаларии. К вечеру мы пришли на базу. Хотели вызвать вертолёт и отправить Толю на большую землю, но он отказался -Ребята! – взмолился он, - Ведь это всего лишь нога! Через неделю всё заживёт! Он ошибся только в сроках: всё зажило, но, конечно, не за неделю. Мы проработали на базе ещё почти месяц, до двадцатиградусных морозов по ночам, забегали два перспективных по золоту участка, и перестроили сараи под припасы и горючее. И всё это время Толя сидел на камбузе как Карл Двенадцатый при Полтаве, с вытянутой забинтованной ногой, чистил картошку, потрошил рыбу, перетирал пробы для лаборатории. Вообщем, делал всю работу для раненых и беременных. Нога заживала медленно, но верно. Витя прикладывал к ране племянника мумиё, Лёша выстрогал товарищу посох и украсил ажурной резьбой, а Паша регулярно перевязывал и при этом материл на чём свет стоит, поскольку по возвращении в Ригу предстоял разговор с сестрой, толиной матерью. Сезон 1985 года был, пожалуй, самым трудным и интересным в моей геологической жизни. После этого я работал в Кузнецком Алатау и на Енисейском кряже. Там тоже было интересно, тяжело и есть что вспомнить. Но этот сезон был самым насыщенным и проверил меня на прочность. Я выдержал. Мы все выдержали. Когда осенью, опоздав почти на месяц, я явился в институт, куратор нашей группы меня спросил: -Карпов, покажи образцы камней, что ты привёз с практики! Я достал из портфеля три невзрачных камушка с куриное яйцо. -И это всё что ты смог собрать за лето?! Карпов, какой же ты лентяй! Это самая убогая коллекция, привезённая студентом после практики! Я хотел ему рассказать, как мы бегали по Саянам, форсировали реки, сбивали в кровь ноги и спины, как иногда казалось, что сердце сейчас лопнет в пяти метрах от заветной безымянной вершины 2306… Я хотел ему столько рассказать в своё оправдание! Объяснить, что каждый лишний камень в маршруте – это непозволительная роскошь, а эти три я притащил из такой глухомани, что и представить трудно! Что я прошёл настоящее крещение и почти стал геологом! Но я только вздохнул и развёл руками. Весна 2013 года г. Красноярск Карпов Г.Г.

Озеро Бельчир после снегопада.

Кони на снегу.
ЛИСТАЕМ ДАЛЬШЕ... Всё только начинается

Карпов Г.Г.

ТОФАЛАРИЯ.