Карпов Г.Г. Тофалария 1


	Саянская гвардия. Из воспоминаний бродяг. НОСТАЛЬГИЯ - от греческого nostos - возвращение домой и algos - боль (книжн.). Тоска по родине. (Толковый словарь русского языка под редакцией профессора Д. Ушакова)

		ОБ АВТОРЕ:
		Карпов Г.Г. Сезон 1985 года был, пожалуй, самым трудным и интересным в моей геологической жизни. для контакта: photo401@mail.ru
ТОФАЛАРИЯ. Если бы не слепни, налетавшие при свете дня – коням вообще был бы курорт. Но даже на слепней они не сильно жаловались, хоть иногда вставали на дыбы и носились кругами по кустам, сбивая кровососов. А, может, просто баловались. Юра каждый день разводил для них костры-дымокурни, и кони порой по часу стояли по пояс в дыму, в полудрёме обмахиваясь длинными хвостами и прикрыв глаза. А потом снова уходили жевать траву, а Юра – сухари.

Ми-4 привёз харчи.
Через три недели прилетел оранжевый Ми-4, забрал все пробы, что мы набрали в округе, привёз еду, почту и даже мешок овса коням по заказу Юры. Все, кто получил письма из дома, судорожно и коряво писали экстрактные ответы про погоду и здоровье, давили кровавых комаров, прилепляли их к бумаге в качестве доказательства суровости здешней жизни, и лизали клей на конвертах. Вертолёт постоял с полчаса, взревел и пошёл вертикально вверх. Потом вертолётчик по фамилии Пищалко, весельчак, асс и авиахулиган почище Чкалова, заложил свой знаменитый вираж, прошёл на бреющим по долине над нашими головами, так что головёшки костра разлетелись в стороны, а у палатки упал один угол, и ушёл на Хоор-Оос-Холь, а оттуда – на свой аэродром в Нижнеудинск. И вокруг нас снова схлопнулась тишина, как волны над головой ныряльщика.

Лагерь на р.Ченезек.
Ченезек мы одолели достаточно быстро. Вся речка от впадения в Бий-Хем до истока заняла у нас часа три ходу. Тропой вдоль русла мы поднимались всё выше, близился перевал, солнце светило с чистого неба. Только далеко на горизонте появилось тёмное облачко. Когда я, оглянувшись вниз на долину, увидел это облачко, то первая мысль была: в каком же бауле лежит мой свитер?

Пять минут назад светило солнце.
За неделю до этого мы с Толей маршрутом выходили из долины на плоскогорье, и тоже неприятностей вроде ничто не предвещало. Кроме тучки на горизонте. «В Саянах если увидел тучку – готовься к непогоде!» - вывел я тогда же афоризм, правда, в камне не вырубил. Из того маршрута мы с Толей вернулись чуть живые и насквозь мокрые. Эта тучка догнала нас за час, превратившись в чёрную перину с белыми стёжками во всё небо. Резко настал вечер, подул ветер, и на нас обрушились градины размером с кирпич. Ну, не кирпич, ладно, приврал. Но град был действительно крупный, и укрыться от него было абсолютно негде. Мы стояли на плоской горе, покрытой мхом и карликовой берёзой, и наши плечи и спины нахаляву массировал самый большой в мире массажёр. Мою голову спасала кожаная шляпа, Толя сверху набросил свитер. По плечам лупили льдинки, потом пошёл дождь. Мы, скинув рюкзаки, изображали столбы, пережидая ненастье. Пару раз грохнул гром так, что зазвенело в ушах, потом тучка ушла за гору – и снова настало лето. Таковы погодные сюрпризы Восточного Саяна: никогда не знаешь с утра, какая погода будет к обеду. Поэтому, увидев тучку, мне стало как-то нехорошо. Я поделился своим настроением с командой. Команда покивала головами. Немного радовало только то, что свитеров не было ни у кого. Всё что мы могли сделать – преодолеть перевал раньше, чем до нас доберётся непогода. Но, как говорит старая тофаларская мудрость – по тайге не побежишь! Мы шагали за постоянно пукающими конями, в том темпе, что задавал Паша. А Паша, бывший морской подводник-диверсант и мастер спорта по водному туризму, темп задавать умел. Поэтому мы выскочили в перевал на приличной скорости и пошли по безжизненному плоскогорью, которое за миллионы лет отшлифовали ледники и ветер. Мох, горки, озерца с прозрачной ледяной водой, в которых не живёт даже водомерка. Глубина таких озёр очень обманчива: то ли метр, то ли десять. Дно – вот оно, рядом, а кинешь камень – он погружается и погружается, прежде чем ткнуться в чистое каменное дно. И если такую воду попить, то через пять минут пить захочется ещё сильнее.

Очередное каровое озеро.

Саяны.
На горизонте маячила кардиограмма заснеженных хребтов. И тут мы увидели северного оленя! Он стоял на другом берегу озерца размером с футбольное поле, и смотрел на нас. Лёша задыхаясь на быстром ходу, крикнул: -Дикий олень! Паша, стреляй! Типичная первая реакция городского жителя, попавшего в глухомань и увидевшего мясо в живом виде. Юра глянул в сторону оленя и, не останавливаясь, крикнул нам с коня: -Отбился видать! Восемь лет ему! Варить долго! Мы смотрели на рогатого во все глаза, как и он на нас. Паша увидел, что мы скорость сбавили, глянул на оленя без малейшего интереса, и говорит: -Некогда возиться сейчас с мясом. Идти надо! А Юра посмотрел на нас, остолбенелых, засмеялся, достал из кармана коробок спичек, и потряс им над головой. И дикий олень из дикого леса, услышав этот звук, рванул к Юре как к родному, подбежал метров на двадцать, и только хвостом не завилял. Лошади из-под вьюков фыркнули и покивали головами, приветствуя собрата и завидуя его свободе. Юра потом объяснил, что северный олень – обычный житель этих мест. Карагасы, видимо, когда-то давно на нём пришли с севера, из тундры. Тувинцы постоянно на них ездят. Все олени тут домашние, но многие отбиваются от стада, дичают, и ходят сами по себе на радость браконьерам или медведям. Но подманить такого одичалого оленя проще простого: олень любит соль, которую оленеводы носят с собой в спичечных коробках. Потряси коробком – и олень бежит к тебе как загипнотизированный. Для этого парнокопытного соли мы не приготовили. Он так и остался разочарованно стоять на перевале между Ченезеком и Хаактыг-Хемом, провожая нас взглядом огромных выразительных глаз, а мы пошли дальше, на север.

Северный олень.
Минут через десять нас накрыла ночь. Мы часто оборачивались и смотрели, как долина Ченезека, которую мы только что покинули, пропадает в черноте. Шли ещё быстрее, но понимали: скорости несравнимы. Природа напала как раз в тот момент, когда мы вышли на верхнюю точку перевала. Всё потемнело, нам на головы упала туча, и пошёл сначала дождь, а потом снег. Впервые в жизни я попал под снег в середине августа! На мне была настоящая морская тельняшка – подарок тётки из Владивостока, - противоэнцефалитный костюм и традиционная кожаная шляпа. Остальные тоже шли налегке. Резко похолодало, изо рта пошёл пар. Не сказать, чтобы мы сильно замёрзли, но потеть перестали сразу. Снег шёл то жёсткой крупой, то новогодними хлопьями. Как Паша в тумане определял направление – мне в ту пору было совершенно непонятно. Я шёл на автомате, глядя только Дырке в дырку и себе под ноги, и старался держать темп. Шли мы то ли по тропке меж камней, озёр и кочек, то ли тропой только казались места без ягеля и карликовой берёзы. Проходимость была вполне сносная, но дальше третьего коня я уже ничего не мог различить в снегу и тумане. Снег сменился дождём, потом немного разъяснило, но снова заволокло, полилось и посыпалось. Мы вымокли и проголодались. Когда тропа пошла под уклон – ударил гром. Потом ещё, уже ближе и громче. Это было совершенно неожиданно, так что пукнули не только кони. Караван остановился, из тумана появился Паша и скомандовал: -Давай за мной! Бегом! Гена, молоток брось! Я кинул геологический молоток около остановившихся коней, и мы вчетвером рысью пробежали метров пятьдесят в сторону. Паша, глядя на наши удивлённые выражения, проорал, перекрикивая всё усиливающуюся канонаду: -У меня по карабину искра пробежала и в землю ушла. Во время грозы в горах металл весь надо в сторону кидать и бежать. И в коней часто молнии бьют, особенно на такой плоскотине. Надо переждать. -А как же Юра? – спросил заботливый Толя. -У Юры работа такая, не в детском саду чай! – был Пашин ответ. И мы стали ждать. Из чёрной тучи, висящей в метре над головой, в землю били разряды электричества. Казалось – в самое темя. Грохот стоял как при взятии Берлина в сорок пятом. Озоном не пахло – им несло! Ток был растворён, казалось, в каждой капле мелкого противного дождя, переходящего в туман. Рядом со мной стоял Лёша. Он набросил рюкзак на голову, закрыл глаза и что-то бормотал. Минут через двадцать туча перевалила гору и ушла в долину, повторяя наш маршрут. Вновь над головой висело солнце, а над горами поднимался пар. Пар тут же пошёл и от нас.

Фото древнего вулкана из вертушки.

Четвертичная лава на горизонте. Ей всего сто тысяч лет.
Давно я так не радовался солнцу! Почти безжизненный лесотундровый пейзаж после такого душа и на фоне удаляющейся черноты выглядел как подсвеченная софитами киношная декорация. Наши перделки стояли полным составом и, пользуясь случаем, щипали редкую мокрую траву, слегка разбредаясь. У травоядных всю жизнь одна проблема: пожрать! Любая остановка, передышка, просто медленная ходьба используются ими лишь с этой целью. Ну не может Суслик не сжевать во-он кустик. Зря на перевал что-ли взбирался! Не исключаю, что всё наше трёхмесячное путешествие кони воспринимали как некий гастрономический экскурс по огромному пастбищу с редкими неприятностями в виде переправ и таскания баулов. А Юры не было! -Юра! – заорал Паша. -Эгегей! – донеслось из-за камней, и через секунду показался Юра в плащ-палатке. -Нет, ну вы гляньте на него! – хором возмутились мокрые до нитки мы, глядя, как сухой до нитки Юра сворачивает свой плащ и торочит его за седлом Тайменя, - Мы думали, он тут молнии отбивает от коней, а он спрятался как заяц! -Все спрятались, и я спрятался! – скромно ответил каюр, - Я же самому себе не враг под грозой возле коня стоять. Его убьёт – чем я помогу? Ничем не помогу! А меня убьёт – кому хорошо станет? Нету такого человека! Поехали! – он подобрал с земли свою пятизарядную «тозовку» и полез в седло. -Кто-то поехали, а кто-то и побежали! Дойдём до первой кедры – и привал! – скомандовал Паша, показывая кривым плохо сросшимся когда-то пальцем на корявые деревья метрах в пятистах впереди, меж которыми запутались остатки уходящей вниз по долине Хаактыг-Хема чёрной рокочущей тучи. У первой же кедры развьючили коней – животине тоже надо спину разогнуть и травы пожевать не на бегу, заправиться, - и пообедали кашей, сухарями и чаем. Мокрая одежда противно липла к спине, пальцы после длинного перехода опухли и плохо гнулись. В такие моменты я завидовал коням: отряхнулся – и сухой. Нагнулся – вот тебе еда. И ноги не устают. Хотя – кто их знает, может, и устают, да звери жаловаться не привыкли. После обеда сожгли пустые банки, залили костёр и собрались было седлать коней, как Юра повёл носом воздух и насторожился: -Дым! – коротко сказал он, но выражение лица у него стало такое, что этих трёх букв русского алфавита всем оказалось достаточно. Мы замерли, и вскоре услышали треск огня. Горело совсем недалеко, причём очень весело. Мы взяли ведро, два котелка, и пошли на звук пожара. Горела сухая одиноко стоящая лиственница. Горела вся от комля до вершины, с треском и совершенно без дыма, как какая-то адская свечка. -Как раз то, чего нам нынче не хватало! – прорычал Паша, - Хорошо, что в дерево попало, а не в нас! Пошли по воду! Ручей протекал метрах в ста. Мы набрали воды во всю тару, что оказалась под рукой, и стали ждать. Подходить близко к горящему столбу высотой под двадцать метров было опасно. Вскоре дерево с треском сломалось сразу в трёх местах и обвалилось само на себя со снопом искр. Пожар этот по таёжным меркам был, конечно, маленький. Деревьев на такой высоте росло ещё немного, кругом по большей части был камень, кустики уже краснеющей брусники и уже чёрной и сладкой зассыхи, да напитавшийся водой ягель. Правда, под каждым деревом накопилась толстенная перина из опавшей за сотню лет хвои, которая могла тлеть долго и перебросить огонь вниз по склону. Тушить огонь в наши обязанности не входило, но пройти мимо было как-то неприлично. И дело даже не в том, что потом кто-то мог сказать, что это мы подожгли лес, бросив окурок или не затушив после обеда костёр. Просто была возможность потушить пожар в зародыше. И мы его потушили с одним плюсом и двумя минусами. Плюсом было то, что пока мы крутились у огня, топтали искры, окапывали до камней тлеющий пень и таскали воду – окончательно согрелись и высохли. Минусы заключались в том, что мы сильно устали и потратили два часа времени. Солнце начинало заходить за ближайшие горы, а идти нам предстояло ещё долго. В шестом часу вечера мы завьючили неприятно удивившихся такому повороту дел коней, и двинули дальше. Вскоре ручеёк скрестился с другим таким же собратом, потом с третьим – и вот мы уже шагали по хорошо набитой лесной тропке вдоль Хаактыг-Хема, горной шумной речки метров двадцать шириной. А может и шире, но левый берег всё больше скрывался во мраке, лес становился чернее, гуще и невидемее, пока не исчез вовсе. Мы шли в кромешной тьме. На совершенно законный вопрос о необходимости ночёвки, сформулированный в достаточно короткой фразе: «Зае..ло махать ногами!» Паша ответил, что сегодня надо кровь из носу, но дойти до Азаса, а Юра из седла молвил: -Тропа хорошая, луна большая, дорогу видно. Иди да иди! Ну, коли Юра так сказал, то и переживать было не о чем! Луна, конечно, местами меж деревьев светила, но лично я кроме конской задницы уже давно ничего не видел. Когда впереди зашумела хорошая вода, мы поняли, что пришли. Это был Азас. Переходить такую реку по ночи могли только члены клуба самоубийц. Наконец-то можно было не смотреть коню под хвост и снять рюкзак. Был час ночи. Весь переход у нас занял около шестнадцати часов. Ни спать, ни есть уже не хотелось. Хотелось упасть в траву и сдохнуть. Но отеля, даже однозвёздного, было как-то не видно, и его ещё предстояло соорудить. Палатку решили по темноте не ставить. Натянули под наклоном брезент на колья, поставленные как футбольные ворота, развели костёр, развьючили коней. Юра стреножил парочку, какие ближе стояли: -Одного стреножишь – четыре могут далеко уйти. Двух стреножишь – три недалеко уйдут. Трёх треножить… а уже чёта лень трёх треножить. Травы много. Недалеко уйдут. Дров лучше принесу. После того, как в кромешной ночи разгорается костёр, мир уменьшается до размеров пространства, им освещаемого и обогреваемого. Весь этот огромный лес, по которому мы только что отмахали почти сорок километров если к карте линейку приложить, или, как говорит Юра – как ворона летает, и ставший уже таким родным и привычным – вдруг таковым быть перестал. Стоя у костра, над которым закипало ведро с водой, мы, все пятеро, заворожено пялились на огонь, и сил не было отойти десять метров в темноту, чтобы распаковать там наощупь все подряд баулы в надежде наткнуться на банки с кашей, которые, как обычно, окажутся на дне последнего. Как ни упаковывай баулы – всё, что вдруг потребуется, будет лежать на дне самого дальнего! И если нужны банки с кашей, то обязательно первым попадётся радиоприёмник! А захочешь послушать радио – найдёшь тюбик «Дэты», или сковородку, или тебе в палец воткнётся рыболовный крючок. Я опять позавидовал коням: те уже вовсю ужинали. Как они в темноте разбирали – какую траву можно есть, а какую нет – одному богу известно. Но то, что кони не ели всё подряд, а выбирали что-то послаще (или наоборот – посолонее?) да понажористее – это факт. Из темноты доносился аппетитный хруст, фырканье, шлёпанье конских какашек, и от этих звуков становилось на душе спокойно и уютно. -Юра, суп варить тебе! Ты весь день в седле просидел, а меня ноги не держат! – плохо шевеля губами, высказал своё мнение Лёша, невысокий плотный блондин, толин сосед по подъезду, тоже рижанин. Такие по комплекции мужики хорошо бьют в боксе одиночный удар, но плохо бегают кросс. Лешу в тайгу сблатовал Толя, племянник Паши. Он сам год назад уже отработал один сезон с дядькой. Отработал неплохо, без нытья, может даже не терпя трудности, стиснув зубы, а просто по-детски принимая их за романтику, любуясь горой, а не представляя, как он сейчас в этот пыхтун без малого километр превышения по куруму полезет. Ну и напел другу и соседу Лёше, сидя как-то за пивом и чёрным фирменным горохом зимой в кабачке на Даугавгривас, как он замечательно провёл лето в Саянах, гуляя по лугам и бросая камушки в быстрые речки. Леша повёлся на звёздное небо и пение у костра под гитару, и вскоре пожалел. Реалии тайги кардинально не походят на рассказы про неё! Но обратного пути не было, и Лёше пришлось терпеть. Он похудел, перестал шутить, вообще мало разговаривал, много ел кускового сахара, часто вспоминал Ригу, жену, дочку и вообще вид имел предрасстрельный. Тайгу он не любил и боялся. Пару раз блудил, отходя от лагеря доветру на каких-то полсотни метров. Мы бегали его искали, кричали и стреляли. Он находился, испуганный, бледный и запыхавшийся. Паша потихоньку высказал догадку, что у Лёши одно ухо слышит слабее другого, поэтому на крик или выстрел он идёт не туда куда надо, а в тайге это очень опасно. Леша, измождённый, исхудавший, набивший мозолей, порезавший руку, но живой и при неплохих деньгах, после сезона улетел в Ригу, устроился там работать таксистом и в тайгу больше никогда не ездил. Это оказалось не его стихией. Он до сих пор крутит баранку. А Толя отработал в Восточно-Саянской партии ещё несколько сезонов, в Прибалтике участвовал в соревнованиях по речному слалому на байдарках, постоянно ездил кататься на горных лыжах на Кавказ, а умер от недолеченного гриппа в своей квартире, не дожив до сорока. Мне его очень жаль. -Суп!? – искренно изумился Юра. У него аж глаза стали больше чем у европейца, - Какой суп! -Никаких супов! Пьём чай с сухарями и спать! Кому надо – перловку открывайте! – распорядился Паша, - Где с Суслика баулы? Заварку с сухарями туда вроде складывали? Сусликовы баулы мы нашли. Нашли даже сухари, сахар и несколько свежих луковиц – щедрый подарок вертолётчиков. А вот заварка никак не находилась. -Да бог с ней, с заваркой, давайте кипрея заварим! – предложил Юра, - Тут его хоть жопой ешь, хоть косой коси – на любой вкус! Паша ненавидел заваренную траву. Он не пил из кружек, из которых пили травяной чай. Он презирал людей, пьющих травяные чаи. Он не доверял людям, которые пили чай из чистых непрочифиренных кружек. Он искренне жалел людей, которые пили чёрный чай, сквозь который можно было разглядеть дно кружки. Из чаёв он пил только чёрный грузинский номер тридцать шесть, чёрный индийский и чёрный цейлонский. -Сено коням завари! – с угрозой в голосе ответил Паша, взял головёшку из костра и пошёл искать заварку. Через десять минут все мы четверо, разгрузившие коней куда попало, до седьмого колена, все люди, придумавшие баулы без подсветки, все кони, весь кипрей, луна за тучей, тусклые звёзды и погасшая головёшка были повешены, четвертованы, преданы анафеме и испепелены. Заварка не находилась. Вода в ведре давно кипела. Юра ещё раз выдвинул крамольную идею заварить кипрей, и она нашла одобрение в наших голодных желудках. Мы разбрелись по поляне, за минуту набрали охапку цветов, закинули в кипяток, сняли ведро с огня, и через пять минут пили ароматный чай с сахаром и сухарями. На поляне было не просто много кипрея – кроме него на ней не было вообще ничего. Стена цветущего кипрея в человеческий рост! -Паша, хороший чай получился, наваристый! Даже заварка на зубах хрустит! Хлебни, не помрёшь с одного-то раза! – предложил Толя дядьке, но тот был непреклонен. Мрачный как туча, матерясь из своей длинной чёрной бороды на все предметы и явления природы, ужас ночи Паша запил сырой речной водой пару сухарей, раскидал пахучие потники под навесом и уполз в спальник, положив карабин под руку. Мы ещё посидели у костра, посушили портянки и выпили полведра чая на четверых. На дне и впрямь оказалось что-то типа заварки, так что последние кружки были на треть наполнены какой-то шарой. Ну, геолога шарой не испугаешь. Чай был выпит до дна, и мы расползлись по спальным мешкам, подкинув в огонь сырой пень, выловленный из шумящего рядом Азаса. Пень стал дымить. Паша обматерил ещё и пень, и мы, наконец, уснули. Спали мы следующим образом: сначала на землю ложился большой брезент, поверх него – конские потники, потом ещё брезент, потом уже спальники. Раздевались на ночь до трусов, а сверху спальника укрывались телогрейкой. Портянки и носки ложили под спальник, и к утру всё было сухое и чуть ли не глаженое. Жаль, что не чистое. Кстати, к чистоте портянок и носков мы подходили очень серьёзно. Грязные портянки + свежий мозоль = воспаление. Стирали портянки по-разному. Ну, в бане, когда мылись сами – это понятно. Помылся хозяйственным мылом сам – постирай им же носки и трусы. Всё остальное ещё может потерпеть, а вот ноги в тайге – главное. Иногда портянки стирают иными способами: ложат в ручей и придавливают камнём. Из этого матросского варианта хоть что-то получается, если, конечно, ночью не прошёл дождь, ручей не вздыбился, и портянка не уплыла. Конечно, добела таким методом не отстираешь, но тряпка воду видела – уже хорошо. Выбрал потом улиток да листики прилипшие, выжал, высушил, бросив на палатку в погожий день – недели на две хватит. А вот попытка стирать под дождём успеха не имела. Однажды дождь шёл дня четыре не переставая. Мы сидели в палатке, вырезали из вываренных в соли капов пепельницы и из ивы - мундштуки, пили бесконечный чай, слушали радио, разбирали и смазывали оружие, изощрённо мучали слепней – вообщем, развлекались как могли. Я решил постирать на дожде свои портянки вафельной ткани, и раскинул их на какой-то кустик на поляне. Там они благополучно мокли несколько дней, а когда выглянуло солнце, и я решил проверить свою новую стиральную машинку, то почему-то зеленоватые портянки расползлись у меня в руках сопливыми медузами. Пришлось выкидывать. Жалко! На каждой было всего по четыре дырочки, в каждую из которых пролазило всего по четыре пальца! А для рубашек лучшая стиральная машинка – это рюкзак! Убрал в него грязную футболку с целью постирать через неделю в ближайший банный день, потом достаёшь через несколько дней – да вроде не очень-то и грязная! Чё зря мучаться стирать? Ту, что носил – в рюкзак, ту, что из рюкзака – на себя! Под утро, чуя близкий рассвет, в кустах стали просыпаться птицы. -Никиту видел? Никиту видел? – радостно пискнула какая-то птаха. -Видел, видел! – ответили ей. -Ты Никиту видел? Ты Никиту видел? – не унималась первая, беря на полтона выше. -Да видел, да видел! – пискнули на другом конце поляны. -Пить-пить-пить-пить-пить! – заверещали от речки. На том берегу Азаса пулемётную очередь выдал дятел, обгладывая осветившуюся первым лучиком верхушку сухой ёлки – и понеслась птичья дребедень на все лады и голоса. В таких случаях зелёная геологическая телогрейка начинает шевелиться, потом откидывается в сторону, и из-под неё показывается взъерошенная голова геолога со щёлочками вместо глаз. Человек вылазит из спальника, неуверенно идёт босыми ногами по сырой траве за ближайший кустик, выключает гидробудильник, потом прыгает обратно в теплоту спальника, бурчит себе под нос что-нибудь типа: «разорались!» Или - «иней уже на траве!» Или – «трусы эти стирать уже не буду, неделю ещё поношу и выкину!» - и засыпает самым сладким коротким рассветным сном. Поздним утром я проснулся от радостного Юриного крика: -Лёша, ты суп заказывал? Получи! Мы постепенно выползали из спальников. Сквозь решето пихт и елей светило, но как-то не торопилось греть, солнце, над рекой стоял туман, а комары почти не кусали – первые признаки надвигающейся осени. Было прохладно. Ноги гнулись с трудом, спина побаливала, жрать хотелось ужасно. Я достал из-под брезента высохшие и выглаженные портянки, обулся, оделся, и слипшимися ещё глазами глянул мельком туда, куда радостно показывал Юра. А Юра умильно смотрел в ведро с нашим вчерашним чаем: -Сегодня можно тушёнку не открывать! Вон сколько вчера мяса съели! Юра взболтнул ведро и вылил на траву гору варёных слипшихся чёрных жуков вперемежку с сизыми листьями и бесцветными вываренными лепестками Иван-чая. -Вон их сколько на цветах-то, оказывается, живёт! Я глянул вокруг: мы остановились на огромной поляне, заросшей ивняком и Иван-чаем, то бишь кипреем. Цветы были красивые, ярко-розовые, в самом расцвете. Вся поляна была одним сплошным цветником. И почти на каждом цветочке сидел небольшой жучёк неизвестной мне породы. Паша глянул на кучу варёных насекомых, плюнул, обозвал нас извращенцами, оглянулся вокруг, и уже без вчерашней злобы в голосе спросил в пространство перед собой: -Ну вот какая разиня этот баул за куст закинула! Перетащил потерю ближе к кострищу, открыл, достал брезентовый мешочек с заветными пятидесятиграммовыми пачечками чёрного байхового, убедился, что чай на месте, удовлетворённо вздохнул, взял карабин и сказал: -Чай пьёшь – гора идёшь! Чай не пьёшь – равнина падашь! Ну, вы тут пока костёр разводите, завтрак готовьте, я пробегусь вдоль речки! Толя, ты уж завари дядьке хорошего, пожалуйста! – и ушёл по звериной тропинке вверх по Азасу. Толя с Лёшей скорбно стояли над братской могилой и прислушивались к внутренним ощущениям. Я к своим тоже прислушался. Мы поглядели на довольного Юру, который, как ни в чём ни бывало, пошёл искать коней, закинув за спину «тозовку» и насыпав в карман ячменя, и решили не блевать. Я тут же вспомнил, но не стал парням рассказывать одну страшную историю. Оказались два охотника в избушке зимой. Поохотиться пришли. И как-то раз утром перед выходом один из них заварил в кастрюльке крепкого чаю, развёл в нём сколько положено сахару, отцедил заварку, а чай, пока не остыл, налил в солдатскую фляжку и убрал в рюкзак с целью в тайге попить. Поохотились они до обеда с неизвестным мне результатом, и сели пожевать. Жуют и по очереди из фляжки ещё тёплый чаёк прихлёбывают. Потом один говорит: -Женя, чёта у меня чай в рот литься перестал! Потрясли фляжку – много ещё чая, а глоток делают – и прекращает жидкость из горлышка выливаться. И тут до одного дошло: -Вася! - говорит Женя, - Хочешь, фокус покажу? Переворачивает фляжку кверх ногами, и начинает тонкой веточкой ковырять в её узком горле, приговаривая: -И как эта падла в такую дырочку пролезть исхитрилась! Ведь я же видел, как она вчера рядом с фляжкой лазила, нет чтоб завинтить! И выковыривает оттуда мышь. Всю такую варёную, расползшуюся и облезлую. Выкинул в снег ошмётки, протянул фляжку закадычному Васе и сказал так душевно, по-доброму: -Всё, Вась, можешь теперь пить спокойно! Как мне рассказал Женя, они на обратной дороге сначала заблевали напару всю лыжню. Фляжку выкинули, но это не помогло. Потом у Васи прихватило живот, и он, стоя на пригорке уже рядом с избой, но окончательно обессилев, снял штаны, присел, и, бороздя хозяйством по рыхлому снегу, медленно поехал с горки на своих широких таёжных камусных лыжах, рыча от холода и оставляя за собой тёмные ямки меж лыжными следами. Женя шёл по лыжне вторым. Увидев и навек запомнив этот ракурс, по приезде в родной Северо-Енисейск он сразу купил себе неплохой фотоаппарат, и без него в тайгу больше не ходил. Но у обоих с тех пор неадекватная реакция на солдатские фляжки. Он и историю-то эту рассказал именно после того, как я достал свою старую фляжку и предложил севшим поужинать людям причаститься. Все согласились, а Женя прикрыл рот своей здоровенной пятернёй и вышел из избы. Только я умылся – над рекой хлестнул выстрел. Мы переглянулись. -Ножи надо точить, мясо разделывать! – сказал Юра, который уже пригнал конницу на поляну. За ночь кони отошли от лагеря метров на двести. Юра опять был прав. Мы не успели и воду вскипятить, как появился Паша, неся на плечах косулю. Звериная головёнка безжизненно болталась на Пашиной груди, с морды на штормовку капала кровь. Мы обалдели. Сходил как в магазин, полчаса не прошло! -Иду по тропе – и вот она, метрах в семидесяти! – рассказывал Паша, морщась от горечи чифира, заедая его рафинадом и довольно крякая, - Голова над травой этой вашей вонючей торчит, на меня смотрит. Хотел по лопаткам выстрелить – а тела вообще не видно. То ли вправо она там развернулась, то ли влево. Пришлось в лоб бить. Чай не пьёшь – какая сила! Чай попил – совсем ослаб! Молодец, племянник! Угодил! Хороший чай! Крепко нагноился! Косуля была убита из карабина точно между глаз. Думаю, бедняга сначала умерла, а потом уже упала. Юра за пятнадцать минут разделал тушку, нарезал килограмма три мяса большими кусками, и бросил их в ведро вариться. Остальное мы присолили и сложили в крафт-мешок. Голову, требуху и шкуру выкинули в речку. Есть со вчерашнего хотелось жутко, но кашу на завтрак даже открывать не стали. Попили чай со сгущёнкой, и решили подождать свеженину. Наверно, убивать животных – жестоко. Невинное существо попалось на пути бородатого чудища, было варварски убито и тут же сожрано. Но какая это была вкуснятина! И как нам надоела перловка в банках, рисовая каша с мышиным дерьмом, макароны и сухари! К концу сезона изжога была практически у всех. Последние две недели в тайге, когда мы уже были на базе Хоор-Оос-Холь, я мог есть только хлеб с маслом и джемом, благо хлеб пекли тут же наши замечательные повара Емельяныч и Юзик.

Повар Емельяныч производит хлеб. Наш хлебокомбинат.
От всего остального просто воротило. В маршруты я иногда брал юрину «тозовку» и стрелял кедровок или рябчиков. Тогда банка с кашей даже не открывалась. Птичья кожа с перьями чулком снималась с тельца, тушка нанизывалась на палку и жарилась над костром минут десять. Если пуля проходила по кишкам, то от мяса несло говнецом, зато это была настоящая еда! Рябчик был мягче, кедровка твёрже, но третий сорт – не брак, зубочисток вокруг росло немеряно. Когда мы осенью оказались в Красноярске и пошли с Толей и Лёшей прогуляться по городу, немного потратить честно заработанные, посмотреть на живых женщин и ощутить прелести цивилизации, то купили первого попавшегося под руку кислого мелкого винограда, и тот даже пискнуть не успел. А какое вкусное бывает после сезона мороженое! А как первая рюмка «Апшерона» шибает в голову! А переодеться в костюм после ветровки, побриться и сходить в кино или кафе! И не отмахиваться постоянно и не щуриться от мошки, и мыться в ванне… Это не расскажешь, надо только испытать. Поэтому мы ели варёную косулю, нацепив на ножи по большому куску горячего варёного мяса, и стыда, к стыду своему, не испытывали. После мяса вычерпали кружками бухлёр и отпали. Немного отдышавшись, налили в те же кружки чаю – не мыть же их из-за какого-то бульона, - вышли на берег Азаса, и сели на берегу. Пили чай и прислушивались к сытым ощущениям. Паша думал – как перейти такую гадскую реку, а я считал, сколько раз прокукует мне кукушка, и вспоминал, как не далее как в прошлом месяце чуть не помер с медвежатины, хотя кукушка исправно накуковала под сотню. Паша с родным братом Витей месяц назад добыли медведя. Витя тоже работал в нашей партии, но в другом отряде. Месяц назад наши два отряда сошлись в истоках Бий-Хема, чтобы отработать большую площадь. Силами одного отряда сделать это было сложно. Я ходил в маршруты то с Толей, то с Лёшей. Беготни было много. Брали донные пробы по руслам ручьёв, металлогенические – по склонам гор. Возвращались под вечер с неподъёмными рюкзаками и развешивали мешочки на просушку под пологом. В дождливые дни сидели под этим пологом, просеивали пробы сквозь сито чтобы осталась примерно столовая ложка песка, делали пакетики из крафт-бумаги, каждый подписывали, всё это упаковывали в ящики и готовили к эвакуации на вертолёте. Потом, после сезона, зимой, всё это добро – сотни тысяч проб – будет сожжено в лаборатории, а по спектру пламени специально обученные тётки, как правило - жёны тех, кто эти пробы с трудом добыл в Саянских горах, - скажут, какого состава были отложения, и есть ли в них что-нибудь полезное из таблицы Менделеева для страны. Лично я слышал только про два случая, когда с пробами мухлевали. Один – когда в пробы напильником сточили чуть ли ни целое обручальное кольцо. Участок уж был больно рыбный! Хариус прыгал на голый крючок, пескарей для прикола ловили голыми руками! Конечно, хотелось людям порыбачить там и в следующем году. Вот и согрешили. В лаборатории сразу увидели большое содержание золота в донке, обрадовались, и стали планировать на тот участок работы на следующий сезон. Жулики уже руки потирали и покупали новые спиннинги и блёсны, когда кто-то из руководства посмотрел геологическую карту того района, сопоставил факты, очень удивился наличию золота в базальтах, и решил проверить пробу. И она оказалась 585, как в соседнем магазине «Кристалл»! Получился скандал и подмоченная репутация, а это для геолога – что тавро на плече: носить будешь до смерти. Второй случай – когда геолог со студенткой выехали на участок вдвоём, и внезапно так друг другу понравились, что забыли про работу. А через две недели прилетел вертолёт. Чтобы не упасть в грязь лицом, парочка, вместо того, чтобы бегать по профилям, набрала из одной ямы две тысячи проб, и сдала в лабораторию. И тут оказалось золота – хоть лопатой греби! Но уж настоящего! Геолога тут же взяли за влажное вымя: колись, мол, где эти пробы брал! Не бывает в двух тысячах проб, взятых в разных местах, столько одинакового золота! Делать нечего, сели в вертолёт, прилетели на точку. Оказалось, что они любовь крутили, чай кипятили и даже в туалет ходили прям на золотой жиле! Ну, этому мужику хоть выговор и влепили, но простили, поняли и даже где-то позавидовали. Ну, мол, было не до золота, мужик холостой, а спальник оказался один. Студентка – хоть и не красавица, но представления о женской красоте там, где с тоски хоть пень трахай, не такие строгие. Старики из геолотдела почесали бороды, вспомнили молодость, и партия в конце года даже получила премию за открытие месторождения. Уж какое ему придумали название местные юмористы – не знаю. Так что единственное, чего он действительно стыдился – это того, что какал две недели в ямку, из которой только табличка не торчала с надписью «Золото», и ничего не увидел. Так вот про медведя: в лагерь его привезли частями. Везти его согласилась только Дырка, остальные кони отказались наотрез. Каюр второго отряда по кличке Мондя (имени его я не помню) еле увернулся от задних копыт, когда подвёл своего коня к медвежьей туше. Так что с медведя сняли шкуру, распилили на две части, и в два этапа перевезли на Дырке в лагерь. Там части сложили, и я впервые увидел медведя без одежды. Это было полное подобие культуриста из анатомички, без кожи. Сходство с человеком и рельеф мускулатуры просто вбивали в землю. Арнольд Шварценеггер в лучшие свои годы смотрелся бы рядом с таким парнем бледной тенью. Я читал, что индейцы считают медведя человеком, но только теперь окончательно понял – почему. Особенно мне запомнилась кисть руки: совершенно человеческая, только большой палец чуть длиннее. Почему-то я сразу подумал, что есть это не надо. И не ошибся. Паша рассказал, как медведь, получив две пули из карабина в позвоночник, полз к ним на передних лапах, пытаясь напоследок достать обидчика. Витя выпустил ему в голову всю обойму из «тозовки», но тот, плюясь кровью, продолжал ползти. Успокоил его только выстрел в лоб из карабина с расстояния в один метр. Вонючую медвежью шкуру повесили в теньке и что-то там с ней делали несколько дней, я не присматривался. Помню только, что радист и лентяй Дашкевич сказал, что шкура по-еврейски – пельцер. Тушу долго разделывали. Зрелище было не самое приятное. Не покидало ощущение не охотничьего трофея, а убийства и людоедства. На другой день Емельяныч, повар-таёжник с многолетним стажем, сделал из медвежатины фрикадельки и сварил с ними суп. Я его поел на завтрак, и вскоре понял, что медвежатина – это не моё. Мясо сильно пахло зверем, было жёстким и каким-то чужим для организма. Через час меня вывернуло наизнанку. Такого отравления у меня, пожалуй, не было никогда прежде. Сутки, а то и больше, прошли в полном кошмаре, пока Витя мне не дал какой-то «каменной смолы», от которой я постепенно ожил. С тех пор я никогда не ел медвежатину, и вообще всем рекомендую: не трогайте медведей! Они очень похожи на нас, опасны при плохом с ними обращении, и при том совершенно невкусные. Люди, не трогайте медведей! А вот косуля пошла на «ура». Мы бы ещё поели, но пора было форсировать реку. А это оказалось не просто. Азас – полная противоположность Бий-Хему. Он течёт не так быстро, вокруг низина, берега обрывистые, вода тихая, спокойная и очень глубокая. Мы ткнули шестом рядом с берегом, и дно нащупали гораздо ниже двух метров. О переходе вброд речи быть не могло. Неспешную гладь реки то тут то там разрывали странные бульки. Нам стало интересно. -Я знаю кто там! – пошутил Лёша, сидя на берегу и опустив голые ноги в тёплую воду, - Подводные рыбы! Когда он был сыт, то иногда шутил с непроницаемым лицом профессионального актёра. Мы размотали леску, прицепили её к наспех вырезанному кораблику, на крючок надели паута, и стали аккуратно спускать снасть вниз по течению. Метров через десять кто-то булькнул около кораблика, сожралпаута, оторвал крючок, хлестнул хвостом из воды и был таков. По хвосту стало понятно, что это чёрный хариус, очень большой и очень вкусный. И было этого хариуса в реке, видимо, дофига. Стоило какому-то насекомому коснуться воды – в ту же секунду следовал бульк – и бабочка или комар исчезали без следа. Жаль, но на рыбалку времени совершенно не было. И мы, обругав рыбу, потеряв крючок, но удовлетворив любопытство, начали готовиться к переправе. Вариант был только один: мы – на лодке, кони – вразмашку за нами. Накачали лодку, свернули лагерь, привязали один конец длинной верёвки за дерево, бухту кинули в лодку, Паша сел на вёсла, а я с кормы разматывал линь. К середине реки верёвка уже здоровозапарусила под водой. Паша налегал на вёсла, а я готовился исполнить прыжок с верёвкой из лодки до ближайшего дерева. Как только лодка ткнулась в высокий правый берег, я, цепляясь за кусты и повесив на руку остатки бухты, рванул до берёзы, что росла в паре метров от берега. Хорошо, что бухта была на руке, а не на шее! Для меня оказалось неприятным открытием, что верёвка, протянутая поперёк реки на какие-то метров семьдесят-восемьдесят, может так тянуть назад, пытаясь уплыть. Если бы она была короче – не уверен, что я бы справился с задачей. За то время, что я преодолевал два метра до заветного дерева, из руки ускользнуло метров десять верёвки, обдирая мне ладонь до крови. Но верёвка была стометровая, и запаса хватило, чтобы я перехлестнул конец за дерево и зафиксировал на крабий узел, благо узлы вязать к тому времени научился хорошо. Народ с противоположного берега гоготал над моими усилиями, советовал есть больше каши, прыгать выше и держать верёвку зубами. Я им в ответ, отдышавшись, посоветовал ловить налима на червя, сняв трусы и зайдя в воду до пупа. Мы, уже напару с Пашей, натянули верёвку так, чтобы она висела примерно в метре над водой, а конский багажный ремень перебросили через неё и пропустили через уключины лодки. Я остался на этом берегу, а Паша, уже без вёсел, а просто перебирая руками верёвку, перебрался на левый берег, и в три захода, с перекурами, перевёз Толю, Лёшу и баулы. Оставалось самое интересное: переправа коней. Ниже по течению правый берег был пологий. Лодку отвязали от верёвки, и верёвку смотали за ненадобностью. Кстати, сматывать поручили Толе. Он громче всех давеча ржал над моими кульбитами, поэтому вытягивать почти сто метров мокрой толстенной верёвки из воды я доверил ему. Тут уже ржать была моя очередь. Бедный Толя чуть не кувыркнулся в воду, а морда сделалась такая, будто он вытягивал из реки утонувший трактор. Но вдвоём с Лёшей верёвку они всё же победили и даже грамотно смотали в бухту. А в лодку тем временем сел Паша - на вёсла, Юра – на корму. Последний на повод взял Тайменя, и лодка отчалила. Таймень упёрся. Лошади уже давно стояли у берега и наблюдали за нашей вознёй. Конечно, они понимали, что мы одни без них не уйдём, но переправа через реку, когда копыта не достают дна, ни одному коню радости не доставляет. Поэтому Таймень упёрся на самом краю, и лодка остановилась. Юра достал из кармана овёс и спросил коня: -Тпря-тпря? Таймень, тпря-тпря! Аргумент был весомый, тем более что лошадь понимал: вариантов всё равно нет. Таймень опустил голову, ещё раз внимательно просканировал реку – где там что? - шагнул вперёд, и сразу ушёл в воду с головой. Момент был жуткий: на поверхности не торчало ничего! Но через секунду он пробкой вынырнул и громко фыркнул, из носа вылетел фонтан воды. Конь прижал уши к голове и, выпучив глаза, поплыл за лодкой. Паша по диагонали пересёк реку, целясь на мелководье, но уже метрах в двадцати от берега Таймень нащупал дно, обогнал лодку, и как ошпаренный выскочил на берег, поводя боками и тряся головой.

Переправа Тайменя через Азас.
ЛИСТАЕМ ДАЛЬШЕ... Всё только начинается

Карпов Г.Г.

ТОФАЛАРИЯ.